Когда стало понятно, что означает эта кричащая и толкающаяся свалка, которая образовалась вокруг одинокого сиси с мечом, а через несколько секунд с Ёси сорвало шляпу и он был узнан, ошеломленный гул прокатился по толпе простолюдинов. Тотчас же двое или трое из них боком засеменили прочь. За ними последовали другие. Осторожный ручеек быстро превратился в настоящий поток, никто не хотел, чтобы его задержали как свидетеля или даже обвинили в сообщничестве.
Идзуру ушел одним из первых, когда увидел, что ожидать успеха от второго нападения практически невозможно. Русан все испортил, думал он, шагая по заранее намеченному переулку, надежно прикрытый толпой, спешившей прочь от площади. Этому дураку следовало снести голову одному из первых двух самураев, чтобы отвлечь внимание, а потом, не замедляя движения, использовать ту же самую текучую свирепую силу, чтобы с разворота атаковать главную цель, сбоку на уровне пояса. Невероятно, чтобы Ёси смог увернуться от такого удара. Ни единого шанса. Кацумата был бы в ярости, он демонстрировал этот прием достаточно часто и достаточно часто наставлял нас. Какая возможность упущена! А уж позволить Ёси перехватить рукоятку меча и парировать удар в живот…
Русан заслуживал того, чтобы его схватили живым и практиковались на нем в фехтовальном зале! Погоди, может быть, оно и к лучшему, что с ним все случилось так, как случилось. Если Русан показал себя столь неспособным в главной схватке своей жизни, он, вероятно, не вынес бы пыток и выдал все наши убежища, те, о которых знал. Нельзя доверять людям из Тосы, сиси они или нет!
Но почему Торанага Ёси пошел на такой риск?
Позади него раздались крики. Солдаты преследовали остатки толпы, чтобы захватить несколько свидетелей. До него им уже никак не добраться, можно не спешить.
Снова начался дождь. Поднялся ветер. Он плотнее закутался в плащ, радуясь, что надел его и шляпу. Еще один покрытый лужами переулок, потом другой, через мост, ноги скользили по деревянным доскам. Вскоре он оказался в безопасности в лабиринте маленьких, скользких от грязи улочек, которые вели к неприметной калитке в стене большого поместья. Стражник у калитки узнал его, пропустил, махнув рукой в сторону дома, терявшегося в огромных садах и служившего сиси тайным убежищем. На мундире стражника был изображен герб первого канцлера Вакуры.
На улице перед резиденцией Торанаги владельца палатки тычками подгоняли к караульному помещению. Он громко протестовал, крича, что ничего не знает, что сам он человек маленький, и умолял отпустить его – он не осмелился исчезнуть вместе с остальными, потому что его здесь слишком хорошо знали. Нескольких недостаточно расторопных прохожих гнали за ним следом. Навес палатки, намокший от дождя, жалобно хлопал на ветру.
Койко накладывала последние мазки макияжа, глядя на себя в ручное зеркало из полированной стали. Ее пальцы слегка дрожали. Вновь она сделала сознательное усилие, чтобы освободить разум и распределить свои страхи по ячейкам: она боялась за Ёси и боялась Ёси, боялась за себя и боялась самой себя. Две другие женщины, Тёко, ее майко – ученица, – и Сумомо внимательно наблюдали за ней. Комната была маленькой и содержала лишь самое необходимое, как и весь покой, примыкавший к комнатам Ёси, достаточный для нее, когда она спала одна, и одной прислужницы. Другие комнаты, для ее слуг, находились дальше.
Закончив, она долгим взглядом посмотрела на свое отражение. Ей не удалось заметить ни одной морщинки, которая выдавала бы ее тревогу, и когда она попыталась улыбнуться, кожа ее лица сморщилась только в правильных местах. Глаза ее были белыми там, где им должно быть белыми, темными там, где им должно быть темными, и она не уловила в них даже намека на глубину своей озабоченности. Это доставило ей удовольствие. Тут она заметила в зеркале Сумомо. Девушка не подозревала, что на нее смотрят, и лицо ее на короткое мгновение открылось. Койко почувствовала, как сжалось ее сердце, прочтя на этом юном лице столько боли и внутренней борьбы.
Подготовка, подготовка, подготовка, подумала она, что бы мы делали без нее, и повернулась к ним. Тёко, немногим больше ребенка, приняла зеркало, не дожидаясь, пока ее попросят об этом, и ловко поправила выбившийся локон крошечной ручкой.
– Как это прекрасно, госпожа Койко, – сказала Сумомо, околдованная. Сегодня ее в первый раз допустили в личные покои Койко. Секреты рождения красоты явились для нее откровением, за всю жизнь она не переживала ничего подобного.
– Да, действительно, – ответила Койко, думая, что девушка говорит о зеркале: совершенство поверхности делало эту вещь почти бесценной. – И к тому же это доброе зеркало. А таких немного, Сумомо, – в этой жизни женщине просто необходимо иметь доброе зеркало, в которое она могла бы смотреть.
– О, я имела в виду тот образ, который вы создали, не это, – смущенно призналась Сумомо. – От вашего кимоно до прически, ваш выбор цветов и как вы красите губы и брови – все. Благодарю вас, что вы позволили мне присутствовать при этом.
Койко рассмеялась.
– Надеюсь, что с этим, или без этого, результат оказывается приблизительно одинаков!
– О, вы самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видела, – вырвалось у Сумомо. В сравнении с Койко она чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной, неуклюжей, коровоподобной, одни пальцы, локти да большие ступни; впервые в жизни она ощущала в себе недостаток женственности. Что мой возлюбленный Хирага может видеть во мне, спрашивала она себя, совершенно расстроенная. Я ничтожество, некрасивая, ничего из себя не представляю, я даже не тёсю, как он. Я не принесу ему ни лица, ни почета, ни денег, и я уверена, что в душе его родители не одобряют его выбор. – Вы… вы самая прекрасная из всех, кого мне когда-либо суждено встретить! – сказала она, думая про себя: неужели все дамы Плывущего Мира похожи на вас? Даже майко будет поразительно красива, когда вырастет, хотя и не так красива, как ее госпожа! Неудивительно, что мужчины женятся на женщинах вроде меня, чтобы те управляли их домом и рожали им детей, потому что им так легко поклоняться красоте в другом месте, наслаждаться ею в другом месте и, о, гораздо сильнее.
Вместе с искренностью Койко прочла в ее взгляде расстроенность и зависть, которые девушка не могла скрыть.
– Вы тоже прекрасны, Сумомо, – сказала она, давно привыкнув к тому, что производит такой эффект на многих женщин. – Тёко-тян, ты теперь можешь идти, но приготовь все на потом… и проследи, чтобы нас не беспокоили, Сумомо и меня.